16 декабря, по его словам, на площади им. Брежнева ничего не происходило . В тот день там были тишина и спокойствие.

– Основные события были 17 декабря, – рассказывает он. – В то утро я, студент 5-го курса горного факультета КазПТИ, как обычно, шел на занятия по улице Сатпаева. Неподалеку от института встречались группы молодежи, обсуждавшие последние новости: вмес­то Динмухамеда Кунаева назначен Геннадий Колбин. Все возмущались, что назначают не местного, а «привозного» руководителя. Прошел слух, что в полдень на площади Брежнева у здания ЦК Компартии Казахстана будет дано объяс­нение по этому поводу.

В аудитории тоже услышал споры о назначении главы рес­публики и увидел газету «Вечерняя Алма-Ата» с портретом нового партийного лидера ­Казахстана в руках одногруппника Киселева. Я вырвал её у него из рук и по­рвал на кусочки. Знал бы я тогда, как дорого обойдется мне этот жест… Когда вошел преподаватель, то, сославшись, что мне нужно выйти по делам, я тоже отправился на площадь, куда уже стекались студенты с плакатами и лозунгами, призывающими к отставке Колбина.

Но пауза затянулась, никто не выходил к митинговавшим и час, и два. Чтобы скоротать время, я направился к другу Секену Турысбекову, руководителю ансамбля «Сазген» (ныне известный композитор), в Дом-музей народных инструментов возле Парка им. 28 гвардейцев-панфиловцев. Мы с ним поели, и он тоже засобирался вместе со мной на площадь.

Обстановка была ещё спокойной, но, устав ждать объяс­нений, молодежь уже стала выкрикивать требования. Около четырёх часов дня на трибуне появилась какая-то женщина в пальто с оторванным рукавом. Она кричала, что её не пускали сюда сотрудники милиции, они её, мол, избили и порвали пальто. Люди стали возмущаться, когда её стащили оттуда. Никто в тот момент не думал о том, как она смогла выскочить на оцепленную со всех сторон трибуну.

Особо хочу отметить, что до этого времени на площади были люди разных национальностей и возрастов, даже женщины с маленькими детьми. И обстановка все же контролировалась. Какие-то взрослые мужчины-казахи старались предотвратить хаос, призывали не вестись на провокации и пресекать хулиганские действия, но чья-то невидимая рука уже вела нас в какую-то пучину, которой уже заранее (я уверен) подготовили ярлыки: «пьяная казахская молодежь», «махровый национализм» и другие, леденящие душу определения.

Так, в прессе писали, что «автомобили без номеров подвозили водку», но я такого не видел. Да и как можно было проехать, тем более без номеров, на оцеп­ленную площадь, куда пропус­кали только машины скорой помощи? И ни одного документального доказательства этому тоже нет, зато лица тех, кто был в тот день на площади, сняты отчетливо. Качеству тех фото могут позавидовать даже нынешние операторы с их мощной аппаратурой. Не отрицаю, подвыпившие парни на площади тоже были, но взрос­лые просили побыстрее увести их подальше, что мы и делали. Люди в тот день просто хотели мирного, спокойного объяснения с руководством страны.

Когда жители близлежащих к площади домов стали возвращаться домой (кто с работы, кто – с учебы), на остановках маршрутов № 15 и 18 мы по просьбе тех взрослых мужчин-казахов группами по четыре-пять человек встречали автобусы (тогда их ещё пропускали) и провожали людей (особенно европейской национальности) до самого подъез­да. Но в прессе нас все равно сделали «махровыми националистами». Видно, кому-то это было очень нужно.

Ближе к вечеру на площади появились курсанты алма-атинских высшего командного и пограничного училищ, солдаты внутренних войск, что ещё больше разозлило массы.

Члены правительства вышли на трибуну, когда на улице уже начало смеркаться. Повсюду виднелись плакаты: «Идет перестройка, где же демократия?», «Каждому народу – своего вож­дя!», «Никакой нации – ни одной привилегии!» и другие.

Перед собравшимися выступили несколько руководителей республики. Уговаривая нас разойтись, они пускали в ход угрозы, но нормальных объяснений никто давать не собирался. Такой подход упал на благодатную почву: от возмущенной долгим ожиданием молодежи полетели снежки и куски льда. Но и тогда это все ещё воспринималось как какая-то несерьезная игра.

Самое страшное началось пос­ле появления войск специаль­ного назначения при полной экипировке – с белыми щитами и шлемами на головах. Таких мы видели в новостях по телевизору, когда показывали разгон демонстраций в западных странах, а советский диктор комментировал: «Вот как обращаются с людьми капиталисты!» Теперь нам пришлось испытать это на себе. Они побежали на нас, мы – от них. Некоторые из наших падали, других догоняли и били дубинками и саперными лопатками.

Накал противостояния решили остановить уже глубокой ночью пожарными машинами. Они мощными брандспойтами смывали нас с площади со стороны улицы Фурманова. Одна из них была сожжена, но подъехали ещё две «пожарки».

Под утро 18-го я был весь мок­рый, когда направился домой в Малую станицу, где снимал комнату. Но нас, выходящих с площади, стали загонять в кузова грузовиков, чтобы везти на допрос. Там показывали для опознания фото, как там говорили, «зачинщиков восстания». Но, несмотря на «убедительные» методы, никто, даже девчата, не подписывался под это.

Утром меня и одного парня, по-моему, из зооветеринарного института, вывели подметать площадку возле здания Калининского медвытрезвителя, и нам с ним удалось сбежать через дыру в бетонном заборе.

Когда я оказался дома, тетя Маруся, моя квартирная хозяйка, рассказывала со смехом, как прогнала соседок, которые запугивали ее: «На площади русских избивают, сейчас приедут твои квартиранты и убьют вас» – и советовали вызвать милицию.

19 декабря я появился на занятиях. С того дня комитет комсомола института работал круглосуточно, исключая из своих рядов участников противостояния на площади Брежнева. Разбирали и моё дело, а оказался я там по доносу парторга горного факультета. Вердикт был для всех один: билет на стол – и, следовательно, прощай, институт. В коридоре работали корреспонденты Всесоюзного радио «Маяк». Они попросили меня дать интервью, и я рассказал, что видел сам и что думаю по этому поводу. Своим выступлением я чуть не довёл маму до инфаркта. Один из друзей на моей малой родине (Чарск, Семипалатинская область), услышав то моё выступ­ление, побежал сообщать об этом моим родителям.

Представьте: полная информационная изоляция по всей стране, короткие, обличающие нас сводки, народные домыс­лы – и тут вдруг я со своей правдой!

Выложив комсомольский билет, я уже всех обошел с обходным листом, оставалось зайти к декану – Алексею Филипповичу Цеховому. Но он не собирался расставаться со своим лучшим студентом (я шел на красный дип­лом) и вместе со мной пошел в комитет комсомола института.

Вначале, оставив меня в коридоре, зашел туда один. Не знаю, как он их убеждал, но минут через двадцать меня пригласили туда и огласили, что по ходатайству декана факультета персональное дело комсомольца Жумадилова будет пересмотрено. В итоге огра­ничились строгим выговором с занесением в личное дело с формулировкой: «За создание массо­вости на площади имени Брежнева в декабрьских событиях».

Самым запоминающимся в этой ситуации для меня было то, что члены комитета европейской национальности проголосовали теперь уже за этот строгач, а казахи (их было в два раза больше) – за «Оставить в силе предыдущее наказание», то есть за исключение из комсомола и – автоматически – из института. Надеюсь, они живы и продолжают «трудиться» во славу уже суверенного государства.

Но успокаиваться было рано. Моё дело «благодаря» доносу парторга и заявлению от двух одногруппников все же оказалось в кабинетах КГБ. До самых экзаменов, чуть ли не ежедневно, меня вызывали в комитет или милицию. Не было уверенности, что «не срежут» на госэкзамене по научному коммунизму, несдача которого означала недопущение к защите дипломного проекта.

На вопросы по билету я ответил на отлично, но тут прозвучало «долгожданное» коварное: «Почему вы принимали участие в противостоянии на площади Брежнева?» И опять Фортуна повернулась ко мне лицом. Профессор Туровский, преподаватель этого предмета, урезонил членов комиссии: «Мой студент показал отличное знание предмета. Давайте ограничимся этим».

Конечно, красного диплома я не увидел, а звание офицера аннулировали. Распределение по месторождениям к тому же было проведено уже в начале года, а моей фамилии в спис­ках не было, так как я должен был продолжить обучение на кафед­ре горного дела под руководством профессора Наримана Хакимовича Баязитова.

Выручил друг Сергей Шахов. Он отдал мне своё место, а сам поехал в Лениногорск (Риддер). Так я оказался на Иртышском руднике, в посёлке Алтайском, акимом которого был впоследствии назначен.

Много воды утекло с тех пор, и время все расставило по своим местам: мы живем в независимом государстве, о котором мечтали многие поколения наших предков. И нам, участникам событий декабря 1986 года, не нужны ни слава разрушителей Советской империи, ни регалии. Мы горды тем, что время выбрало нас.